Прощальное письмо Доктору Живаго от его жены Тони. Прощальное письмо Доктору Живаго от его жены Тони Доктор живаго письмо тони анализ

Как отмечали многие исследователи творчества Пастернака, роман «Доктор Живаго» — одно из самых необъяснимых его про-изведений, да и, пожалуй, из всех произведений XX века. А по-тому к этому произведению нельзя подходить «со сложившимися канонами и стереотипами». Дело в том, что роман очень своеобра-зен, и авторская воля в нем очень чувствительна, это ощущается и в построении событий, и в поведении героев. Роман много ругали: за неправильное изображение событий Гражданской войны, за рыхлость композиции, за то, что сюжетные линии часто рвутся.

Роман был задуман в 20-е годы, а собственно работать над ним Пастернак начал в 40-е годы. Завершение работы над романом относится к 1956 году. А уже в 1957 году Пастернак получает Но-белевскую премию.

Работа над романом была очень напряженной. Даже заглавия менялись часто: «Свеча горела», «Мальчики и девочки».

Изображаемое в романе время: от 1903 года до событиями послевоенных лет, а в центре событий — революция и Граждан-ская война. Главный герой романа — доктор Живаго. (Сначала

Пастернак хотел дать своему герою имя Живульт.) К осени трид-цать пятого года Пастернак вернулся домой и мог возобновить работу над романом, который, судя по уцелевшим листам, сло-женным, как обложка рукописи, мог быть, в частности, назван «Записки Патрикия Живульта».

В романе с главным персонажем связана тема философии ис-тории. Интерес к истории у Юрия Живаго возникает от его дяди по линии матери Веденятина. Он расстриженный монах, священ-ник, ушедший из церковного мира, чтобы позаботиться о Юрии, который остался сиротой после смерти матери. Дядя и взял его на воспитание, потому что Юра был очень похож на мать.

Начало романа получает трагическое звучание: «Шли и пели».

В сюжете произведения интерес к истории проявляется в не-скольких сценах. Например, когда Юрий еще был студентом-медиком, он прочитал своеобразную лекцию у постели умирающей Анны Ивановны, матери Тони. «Сознание — это свет, бьющий наружу, сознание освещает перед нами дорогу… Сознание — это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обратите их светом внутрь, и случится катастрофа».

«Человек в других людях и есть душа человека. Вот что вы есть…» Юрий говорит о том, что если при жизни человек чувство-вал себя в делах других, то он останется в них: «И какая вам разница, что потом это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего». В этой лекции-монологе прояв-ляется традиция русской литературы: все для других. Это мотив долга, жертвоприношения.

В романе очень частые выходы на размышления об истории. У него своя философия истории: человек, не думая о конце жиз-ни, занимается тем, что ему дорого, интересно, он укрепляет этим жизнь. В конечном итоге все, что он делает с интересом, с радостью, работает на его бессмертие, на ту память, о которой говорил Юрий. По словам Веденятина, человек «умирает в разга-ре работ, посвященных бессмертию». В данном случае речь идет о философии бессмертия. И можно согласиться с тем, что любой человек умирает «не под забором», а у себя в истории.

В этом плане, в связи с размышлениями дяди, Живаго стано-вится понятна искренность героев романа к событиям истории. Так, Лара Гишар оказывается втянутой в исторические события, по-тому что будет разыскивать своего мужа — Павла Антипова, в Гражданской войне — Стрельников, за свою жестокость в при-нятии решений прозванный Расстрельниковым.

В свою очередь Павел Антипов, как выясняется в самом конце романа, пришел на войну, потому что ему важны не историчес-кие события, а романтика, которая с ними связана. Ему всегда казалось, что Лара связалась с ним не только из-за любви, в ней была жалость к нему как к человеку из других кругов. Он стал учителем математики, преподавал в Юрятине. «Как преподавал, как преподавал, как бог! Все разжует и в рот положит!»

Умная Лара чувствовала, что он оказывается в водовороте этих событий, чтобы быть достойным ее. Одна Лара понимала истин-ные его побуждения. Таким образом, и Лара, и Патуля Антипов прежде всего ценили отношение к ближнему, а уже потом все остальное.

Юрий Андреевич Живаго окончил университет, стал врачом, но мы редко видим его во время его профессиональной деятель-ности. Тем более обращают на себя внимание те сцены, когда его выкрали в партизанский отряд из-за того, что он врач. Отноше-ние его к Гражданской войне, которая на глазах становилась ис-торией, неоднозначно. Он искренне не понимает, зачем нужно убивать. Есть вечные ценности, рядом с которыми даже Граж-данская война воспринимается как явление преходящее, незна-чительное в истории, потому что Пастернак доверил своему ге-рою интерес к истории, в которой было очень много всяческих потрясений.

Об истории размышляют и подросшие мальчики, а девочки «платят» (Лариса Федоровна, Антонина Громеко, Марина) за то, что оказались втянутыми в водоворот истории. Лариса Федоровна вышла однажды из дома и не вернулась. Об этом мы узнаем в самом конце романа, в эпилоге.

Тоня Громеко, жена Юрия Живаго, оказалась за границей.

Иннокентий Дудоров и Михаил Гордон в эпилоге размышляют об истории в грозовой 1943 год — разгар войны, а потом «через пять или десять лет» размышляют они о России, об истории и о месте человека в ней, вспоминая Блоковские слова: «Мы — дети страшных лет России» (грамотные читатели, на которых рас-считывал Пастернак, знали, что это строки из стихотворения «Рожденные в года глухие»).

Одна из основных тем романа — тема любви. Он пронизан лю-бовью, причем разной: к семье, к детям, друг к другу, к Родине.

В романе нашли отражение личные связи Пастернака. Прото-типом Лары становится О. Ивинская, которая случайно-законо-мерно встретилась Пастернаку.

Лару Юрий встречает тогда, когда они были еще мальчиком и девочкой.

Жизнь Лары потерялась из внимания Юрия, он связывает свою жизнь с другой. Лара выходит замуж за Антипова, которого она любила. Если бы ей сказали, что Патуля жив, и указали, где, она ползком бы проползла, чтобы найти его.

Но так случилось, что, когда она искала Антипова, она встре-тила Юру. Юрию кажется, что только она понимала его. Однако в письме Тони Юрию видно, что она тоже его понимает. Тоня принимает решение уехать за границу с детьми.

Любовь — это тайна, непонятная иногда даже двоим, лю-бовь — это чувство, которое нельзя ввести в рамки. Лара любила Юру, а он, оставаясь верным Тоне, не представлял себе жизни без Лары, которую встретил уже во взрослой жизни.

Когда Юрий поверил Комаровскому, убедившему его в том, что Ларе, как жене Стрельникова, грозит серьезная опасность, он позволяет увезти Лару. Жизнь его с этого момента становится лишенной смысла. Это очень ярко описано в 14-й части 13-й гла-вы романа. Сцена разлуки в романе нашла отражение в стихотво-рении Юрия Живаго «Разлука».

Тема любви к ближнему раскрывается в сценах, когда Живаго находится в партизанском отряде. Один из солдат — Панфил Па-лых — говорит, что многих пустил в расход, боится теперь за исход Гражданской войны. Он все чаще вспоминает одного пар-нишку, убитого им давно. Это воспоминание до сих пор трево-жит его, преследует. Панфил любит детей, семью, но чтоб они не достались никому в случае поражения, жестоко убивает се-мью сам. По контрасту с ним показан Юрий Живаго, который целился в дерево, а попал в парнишку, которого не знал. Это был Сережа Ранцевич. Живаго выходил его и не обиделся, когда тот сказал, что не поступится своими идеалами, если они встретят-ся на поле боя.

Тема истории, любви, преходящих и извечных ценностей свое-образно отражается в лирике Живаго, помещенной в конце рома-на. Живаго недаром изображается поэтом, пожалуй, больше, чем врачом. Это своеобразное свидетельство Живаго о своем време-ни, поэтически осмысленное. В этой лирике перед читателем пред-стает мир, утративший устойчивость. Объяснение этому находит автор как в самой эпохе, так и в специфичности положения ис-кусства и художника в ней.

Лирика Юрия Живаго — это важная часть романа. Если по-вествование в нем вполне традиционно: рассказывается о челове-ческой судьбе в потоке времени, то лирика становится органич-ной частью романа. Автор выстраивает свой роман по законам скорее лирики, чем этики, изображение субъективно, мир пред-стает таким, каким он отражается в сознании главного героя. А он, вопреки утвердившимся в советской литературе нормам и требованиям, остается частным лицом. Смысл его существования раскрывается не столько в его действиях, сколько в его стихах: Материал с сайта

Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. Но продуман распорядок действий И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе - Жизнь прожить — не поле перейти.

Пастернак писал отнюдь не автобиографический роман, но история духовного развития героя в главном ее содержании вос-производит процесс духовного формирования поэта.

План

1. Описание детства и юности Живаго. Его жизнь в доме се-мьи Громеко.
2. Происшествие с Амалией Гишар. Первое заочное знаком-ство с Ларисой Гишар и Комаровским.
3. На рождественском празднике Лариса стреляет в Комаров-ского и промахивается. От суда ее спасает он же.
4. Лариса выходит замуж за Павла Антипова. Они уезжают ближе к Уралу.
5. Женятся Юра и Тоня, дочка Громеко.
6. Начинается война. Юрий и Павел уходят на войну. Лариса отправляется на поиски мужа в качестве санитарной сес-тры.
7. Юрий возвращается домой. Встреча с Ларисой. Их роман. Тоня ждет уже второго ребенка, когда Юрия мобилизуют в армию снова.
8. Два года его скитаний. Побег. Он оказывается в доме Лари-сы. Болезнь Юрия. Все это время за ним ухаживает Лариса.
9. Письмо от жены сообщает Юрию о том, что Тоня с семьей уезжает за границу.
10. В городе появляется Комаровский. Он предлагает свою по-мощь, но Лара и Юра от нее отказываются. Хитростью Ко-маровский увозит Лару и дочь. Живаго остается один.
11. Он встречается с Павлом. После ночного разговора с Юри-ем, когда они вспоминают детство, Павел застрелился.
12. Юрий возвращается в Москву, женится на Марине. У них двое детей. Но однажды Живаго уходит от нее, говоря, что должен побыть один. Вскоре он умирает.
13. На его похороны приходит много народу, в том числе и Лариса.
14. Много лет спустя, во время Великой Отечественной войны, сводный брат Живаго Евграф находит дочь Лары и Юрия — Таню. Он заботится о ней, а кроме того, собирает все сти-хи, что написал за свою жизнь Юрий.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• пастернак, борис леонидович "доктор живаго" анализ
• анализ доктор живаго пастернак
• сайт
• пастернак б.л. доктор живаго. анализ
• анализ доктора жваги

>Характеристики героев Доктор Живаго

Характеристика героя Антонина

Антонина – жена Юрия Андреевича Живаго и мать двух его детей; дочь Александра Александровича и Анны Ивановны Громеко. Юра и Тоня дружат с самого детства. Когда у него умерли родители, дядя Н. Н. Веденяпин отдал его на воспитание интеллигентной и порядочной семье Громеко. Так он и рос бок о бок с Тоней, а со временем женился на ней, так как другой жизни для себя не представлял. Анна Ивановна еще при жизни соединили их руки и благословила их на крепкий союз. Однако, как известно, мы предполагаем, а Бог располагает. Брак доктора Живаго с Антониной оказался настолько спокойным и размеренным, что вскоре положительные заряды стали отталкиваться друг от друга.

Молодые люди отдалились, несмотря на то, что у них уже был сын. Юра стал тянуться к женщине, с которой судьба его не раз сталкивала в Москве, к Ларисе Гишар (Антиповой) . У нее тоже не сложилась личная жизнь, так как муж Павел считал, что она вышла замуж только из сострадания к нему и к его «детской» любви. Так в романе Пастернака образовалось два любовных треугольника, хотя на деле их было больше. Об отношениях Ларисы с мужем Тоня быстро узнала, но не стала вмешиваться. Она все также продолжала любить Юру и старалась угадывать его мимолетные желания и прихоти. Если ему нужно было побыть одному, она участливо это принимало. Если он хотел помолчать и поразмышлять, она никогда ему не мешала.

Так в один из вечеров, когда он с Тоней направлялся на ёлку к друзьям, в его голове родились строки: «Свеча горела на столе, Свеча горела…» Позже они легли в основу его стихотворения «Зимняя ночь». В Ларисе Тоня видела полную свою противоположность. Если она родилась, чтобы упрощать жизнь и искать правильный выход, то у Лары была друга миссия­ осложнять ее и сбивать с пути. Так она видела сложившуюся ситуацию и была в чем-то права. Дочь от Тони Юрий Андреевич так и не увидел, так как она с детьми эмигрировала во Францию. Перед отъездом она написала ему письмо, в котором обещала воспитывать детей с полным почтением к отцу.

Можно начать с сообщений учащихся о необычности сюжета и композиции произведения.

Мы обратимся лишь к нескольким страницам этого необычного произведения.

Весь роман – это откровение Пастернака, его послание к нам, ныне живущим, послание, заставляющее увидеть то, чего раньше не замечали. Это своеобразное письмо, покоряющее открытостью, любовью к жизни, умение видеть поэзию в прозе. В нем присутствуют и записки, и дневниковые заметки, и стихи, и письма как таковые.

Мы обратимся к такому письму – прощальному письму Тони.

Анализ страниц романа (глава 13, часть 18).

– Как вы думаете, письмо это написано по правилам?

В нем нет адреса, нет обращения, начала, нет слов прощания. Мысли Тони прыгают: то она говорит о себе, то о событиях вокруг, то вновь обращается к своим чувствам… Кажется, уже попрощалась, а письмо все продолжается.

– В каком жанре написано это письмо? (Это крик души, который заставляет трепетать и наши души.)

– Что было в этом письме, что заставило Юрия Андреевича забыть, в каком он городе и у кого в доме? Забыть, где он и что кругом него? В чем сила письма?

Это письмо о любви, у которой нет будущего. Тоня никогда не говорила мужу: «А я люблю тебя… Я люблю все особенное в тебе, все выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении… Мне все это дорого, и я не знаю человека лучше тебя». Но «все горе в том, что я люблю тебя, а ты меня не любишь».

Нет, он любил Тоню, но опоздал это сказать…

Письмо, о котором идет речь, не первое, полученное Юрием Живаго от жены. Но как не похоже оно на другие! Оно – прощальное. И в нем высвечивается вся замечательная душа Антонины Александровны: огромная, умеющая любить, жертвенная. Мы как будто по-новому видим эту женщину, которая до этого письма казалась иной.

– Вспомните в литературе другие примеры женского письма.

Учащиеся могут выступить с сообщениями о примерах женского письма, что обобщит знания.

Пастернак любил и умел писать. Широко известен его эпистолярный роман с Мариной Цветаевой: «Мы были музыкой во льду…» Так вот и это письмо, о котором мы говорим сегодня, – музыка, которая потрясает до глубины души своей искренностью, обилием чувств и – полным самоотречением.

Заканчивая работу над романом, Пастернак признавался в одном из писем: «Вы не можете представить, что при этом достигнуто! Найдены и даны имена всему тому колдовству, которое мучило… Все распутано, все названо, просто, прозрачно, печально. Еще раз, по-новому, даны определения самому дорогому и важному, земле и небу, большому и горячему чувству, духу творчества, жизни и смерти…»

Два человека – он и она – могут обрести друг друга лишь в письмах, и тем трагичнее ситуация, когда письмо остается без ответа, как обнаженная душа среди холода и ветра, душа, которую некому согреть и спасти.

Домашнее задание.

Выучить понравившееся стихотворение Бориса Пастернака, выполнить его анализ.

Уроки 85–86
Жизнь и творчество Александра Исаевича
Солженицына. Своеобразие раскрытия
«лагерной» темы в творчестве писателя

Цели: познакомить с жизнью и творчеством Солженицына; отметить своеобразие звучания «лагерной» темы в повести «Один день Ивана Денисовича»; развивать навыки анализа текста, подготовки развернутого ответа на вопрос.

Ход уроков

Солженицын – пророк в своем отечестве. Можно без преувеличения сказать, что это центральная фигура современной русской литературы… Читать Солженицына – большой труд. …его осмысление и понимание – одна из самых актуальных задач, стоящих и перед каждым думающим человеком, которому небезразлична национальная судьба, и перед обществом, ищущим Национальной идеи…

М. М. Голубков

I. Вступительное слово.

Среди новых тем, появившихся в литературе «оттепели», выделяется и «лагерная» тема, затронувшая не одну тысячу судеб советских граждан. Сталинское правление осталось в истории как время репрессий и жестоких ограничений свободы личности, но об этом стало возможно говорить только после смерти «вождя народов».

Вот некоторые факты (историческая справка может быть подготовлена учащимся).

Послевоенное время исследователи считают апогеем сталинизма, когда количество политзаключенных резко возросло. На 1 января 1950 г., по данным В. Н. Земскова, насчитывалось 2,6 млн зэков (в 1946 г. почти в 4 раза меньше), в том числе 1,4 млн лагерников, из которых 60 тыс. – каторжане. В тюрьмах – до четверти миллиона. В ссылке и высылке – 2,7 млн человек. К ним прибавь 2–3 млн пленных. В 1947 году смертную казнь отменили, заменив 25-летним заключением. Через три года казнь восстановили, а срок оставили.

Через проверочные лагеря пропустили 2 млн пленных и репатриированных, из них 0,9 млн направили в лагеря или ссылку. Почти 50 % зэков во второй половине 40-х гг. – политические, многие из них «повторники», получившие новый срок после отсидки с 1937–1938 гг. Из Западной Украины выслали 175 тыс. человек, из Прибалтики – 160 тыс., с Черноморского побережья – 60 тыс. (в основном греков) и т. д. Они все были очень нужны: одновременно во многих местах строились разнообразные гиганты очередной пятилетки.

Тоталитарный режим достиг верхней планки, невозможность его движения далее по нарастающей стала если не осознаваться, то ощущаться. Писатель К. М. Симонов (1915–1979) заметил, что с конца войны множились иллюзии: должно случиться нечто, двигающее страну в сторону либерализации. Возникла атмосфера ожидания обновления. Это понимал Сталин. Поэтому репрессивная машина стала усиливать свои обороты.

"Юра, - знаешь ли ты,что у нас есть дочь? Её крестили Машей, в память мамы - покойницы Марии Николаевны.Теперь совсем о другом. Несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии правых социалистов, Мельгунова, Кизеветтера, Кускову, некоторых других, а также дядю Николая Александровича Громеко, папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу. Это - несчастье, в особенности отсутствие тебя, но надо подчиниться и благодарить Бога за такую мякгую форму изгнания в такое страшное время, могло ведь быть гораздо хуже. Если бы ты нашёлся и был тут, ты поехал бы с нами. Но где ты теперь? Я посылаю это письмо по адресу Антиповой, она передаст его тебе, если разыщет. Меня мучит неизвестность, распространят ли на тебя, как на члена нашей семьи, впоследствии, когда ты, если это суждено, найдёшься, разрешение на выезд, полученное всеми нами. Мне верится, что ты жив и отыщешься. Это мне подсказывает моё любящее сердце, и я доверяюсь его голосу. Возможно, к тому времени, когда ты обнаружишься, условия жизни в России смягчатся, ты сам сможешь исхлопотать поездку, и все мы опять окажемся в сборе в одном месте. Но я пишу это и сама не верю в сбыточность такого счастья. Всё горе в том, что я люблю тебя, а ты меня не любишь. Я стараюсь найти смысл этого осуждения, истолковать его, оправдать, роюсь, копаюсь в себе, перебираю всю нашу жизнь и всё, что я о себе знаю, и не вижу начала и не могу вспомнить, что я сделала и чем навлекла на себя это несчастье. Ты как-то превратно, недобрыми глазами смотришь не меня, ты видишь меня искаженно, как в кривом зеркале. А я люблю тебя. Ах как я люблю тебя, если бы ты только мог себе представить! Я люблю всё особенное в тебе, всё выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли. Мне всё это дорого, и я не знаю человека лучше тебя. Но слушай, знаешь, что я скажу тебе? Если бы даже ты не был так дорог мне, если бы ты не нравился мне до такой степени, всё равно я думала бы, что люблю тебя. Из одного страха перед тем, какое унизительное, уничтожающее наказание нелюбовь, я бессознательно остереглась бы понять, что не люблю тебя. Ни я, ни ты никогда бы этого не узнали. Моё собственное сердце бы это скрыло от меня, потому что нелюбовь почти как убийство, и я никому не в силах была бы нанести этого удара. Хотя ничего не решено ещё окончательно, мы, наверное, едем в Париж. Я попаду в далёкие края, куда тебя возили мальчиком и где воспитывались папа и дядя. Папа кланяется тебе. Шура вырос, не взял красотой, но стал большим крепким мальчиком и при упоминании о тебе всегда горько плачет. Не могу больше. Сердце надрывается от слёз. Ну прощай. Дай перекрещу тебя на всю нескончаемую разлуку, испытания, неизвестность, на весть твой долгий тёмный путь. Ни в чём тебя не виню, ни одного упрёка, сложи свою жизнь так, как тебе хочется, только бы тебе было хорошо. Перед отъездом с этого страшного и такого рокового для нас Урала я довольно коротко узнала Ларису Федоровну. спасибо ей, она была безотлучно при мне, когда мне было трудно, и помогла мне при родах. Должна искренне признать, она хороший человек, но не хочу кривить душой - полная мне противоположность. Я родилась на свет, чтобы упрощать жизнь и искать правильного выхода, а она - чтобы усложнять её и сбивать с дороги. Прощай, надо кончать. Пришли за письмом, и пора укладываться. О Юра, Юра, милый, дорогой мой, муж мой, отец детей моих, да что же это такое? Ведь мы больше никогда не увидимся. Вот я написала эти слова, уясняешь ли ты себе их значение? Понимаешь ли ты, понимаешь ли ты? Торопят, и это точно знак, что пришли за мной, чтобы вести на казнь. Юра! Юра! Юрий Андреевич поднял от письма отсутствующие бесслёзные глаза, никуда не устремлённые, сухие от горя, опустошенные страданием. Он ничего не видел кругом, не осознавал.

Страсть по-славянски, как вы прекрасно знаете, значит прежде всего страдание, страсти Господни, «грядый Господь к вольной страсти» (Господь, идучи на добровольную муку). Кроме того, это слово употребляется в позднейшем русском значении пороков и вожделений. «Страстем поработив достоинство души моея, скот бых», «Изринувшеся из рая, воздержанием страстей потщимся внити» и т. д. Наверное, я очень испорченная, но я не люблю предпасхальных чтений этого направления, посвященных обузданию чувственности и умерщвлению плоти. Мне всегда кажется, что эти грубые, плоские моления, без присущей другим духовным текстам поэзии, сочиняли толстопузые лоснящиеся монахи. И дело не в том, что сами они жили не по правилам и обманывали других. Пусть бы жили они и по совести. Дело не в них, а в содержании этих отрывков. Эти сокрушения придают излишнее значение разным немощам тела и тому, упитанно ли оно или изможденно. Это противно. Тут какая-то грязная, несущественная второстепенность возведена на недолжную, несвойственную ей высоту. Извините, что я так оттягиваю главное. Сейчас я вознагражу вас за свое промедление.

Меня всегда занимало, отчего упоминание о Магдалине помещают в самый канун Пасхи, на пороге Христовой кончины и его воскресения. Я не знаю причины, но напоминание о том, что такое есть жизнь, так своевременно в миг прощания с нею и в преддверии ее возвращения. Теперь послушайте, с какой действительной страстью, с какой ни с чем не считающейся прямотой делается это упоминание.

Существует спор, Магдалина ли это, или Мария Египетская, или какая-нибудь другая Мария. Как бы то ни было, она просит Господа: «Разреши долг, якоже и аз власы». То есть: «Отпусти мою вину, как я распускаю волосы». Как вещественно выражена жажда прощения, раскаяния! Можно руками дотронуться.

И сходное восклицание в другом тропаре на тот же день, более подробном, и где речь с большею несомненностью идет о Магдалине.

Здесь она со страшной осязательностью сокрушается о прошлом, о том, что каждая ночь разжигает ее прежние закоренелые замашки. «Яко нощь мне есть разжение блуда невоздержанна, мрачное же и безлунное рачение греха». Она просит Христа принять ее слезы раскаяния и склониться к ее воздыханиям сердечным, чтобы она могла отереть пречистые его ноги волосами, в шум которых укрылась в раю оглушенная и пристыженная Ева. «Да облобыжу пречистые Твои нозе и отру сия паки главы моея власы, их же Ева в раи?, пополудни шумом уши огласивше, страхом скрыся». И вдруг вслед за этими волосами вырывающееся восклицание: «Грехов моих множества, судеб твоих бездны кто исследит?» Какая короткость, какое равенство Бога и жизни, Бога и личности. Бога и женщины!

Юрий Андреевич пришел с вокзала усталый. Это был его ежедекадный выходной день. Обыкновенно он по этим числам отсыпался за всю неделю. Он сидел, откинувшись на диване, временами принимая полулежачее положение или совсем растягиваясь на нем. Хотя Симу он слушал сквозь приступы набегающей дремоты, ее рассуждения доставляли ему наслаждение. «Конечно, все это от дяди Коли, – думал он. – Но какая талантливая и умница!»

Он соскочил с дивана и подошел к окну. Оно выходило во двор, как в комнате рядом, где Лара с Симушкой теперь невнятно шептались.

Погода портилась. На дворе темнело. На двор залетели и стали летать, высматривая, где им сесть, две сороки. Ветер слегка пушил и раздувал их перья. Сороки опустились на крышку мусорного ящика, перелетели на забор, слетели на землю и стали ходить по двору.

«Сороки к снегу», – подумал доктор. В ту же минуту он услышал из-за портьеры:

– Сороки к вестям, – обращалась Сима к Ларе. – К вам гости собираются. Или письмо получите.

Спустя немного снаружи позвонили в дверной колокольчик на проволоке, который незадолго перед тем починил Юрий Андреевич. Из-за портьеры вышла Лариса Федоровна и быстрыми шагами пошла отпирать в переднюю. По ее разговору у входной двери Юрий Андреевич понял, что пришла сестра Симы, Глафира Севериновна.

– Вы за сестрою? – спросила Лариса Федоровна. – Симушка у нас.

– Нет, не за ней. А впрочем, что же. Вместе пойдем, если она домой собирается. Нет, я совсем не за тем. Письмо вашему приятелю. Пусть спасибо скажет, что я когда-то на почте служила. Через сколько рук прошло и по знакомству в мои попало. Из Москвы. Пять месяцев шло. Не могли разыскать адресата. А я ведь знаю, кто он. Брился как-то у меня.

Письмо, длинное, на многих страницах, смятое, замасленное, в распечатанном и истлевшем конверте, было от Тони. До сознания доктора не дошло, как оно у него очутилось, он не заметил, как Лара вручила ему конверт. Когда доктор начал читать письмо, он еще помнил, в каком он городе и у кого в доме, но по мере чтения утрачивал это понимание. Вышла, поздоровалась и стала с ним прощаться Сима. Машинально он отвечал как полагается, но не обратил на нее внимания. Ее уход выпал из его сознания. Постепенно он все более полно забывал, где он и что кругом него.

«Юра, – писала ему Антонина Александровна, – знаешь ли ты, что у нас есть дочь? Ее крестили Машей, в память мамы – покойницы Марии Николаевны.

Теперь совсем о другом. Несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии и правых социалистов, Мельгунова, Кизеветтера, Кускову, некоторых других, а также дядю Николая Александровича Громеко, папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу.

Это – несчастье, в особенности в отсутствие тебя, но надо подчиниться и благодарить Бога за такую мягкую форму изгнания в такое страшное время, могло ведь быть гораздо хуже. Если бы ты нашелся и был тут, ты поехал бы с нами. Но где ты теперь? Я посылаю это письмо по адресу Антиповой, она передаст его тебе, если разыщет. Меня мучит неизвестность, распространят ли на тебя, как на члена нашей семьи, впоследствии, когда ты, если это суждено, найдешься, разрешение на выезд, полученное всеми нами. Мне верится, что ты жив и отыщешься. Это мне подсказывает мое любящее сердце, и я доверяюсь его голосу. Возможно, к тому времени, когда ты обнаружишься, условия жизни в России смягчатся, ты сам сможешь исхлопотать себе отдельное разрешение на заграничную поездку, и все мы опять окажемся в сборе в одном месте. Но я пишу это и сама не верю в сбыточность такого счастья.

Все горе в том, что я люблю тебя, а ты меня не любишь. Я стараюсь найти смысл этого осуждения, истолковать его, оправдать, роюсь, копаюсь в себе, перебираю всю нашу жизнь и все, что я о себе знаю, и не вижу начала и не могу вспомнить, что я сделала и чем навлекла на себя это несчастье. Ты как-то превратно, недобрыми глазами смотришь на меня, ты видишь меня искаженно, как в кривом зеркале.

А я люблю тебя. Ах как я люблю тебя, если бы ты только мог себе представить! Я люблю все особенное в тебе, все выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли. Мне все это дорого, и я не знаю человека лучше тебя.

Но слушай, знаешь, что я скажу тебе? Если бы даже ты не был так дорог мне, если бы ты не нравился мне до такой степени, все равно прискорбная истина моего холода не открылась бы мне, все равно я думала бы, что люблю тебя. Из одного страха перед тем, какое унизительное, уничтожающее наказание нелюбовь, я бессознательно остереглась бы понять, что не люблю тебя. Ни я, ни ты никогда этого бы не узнали. Мое собственное сердце скрыло бы это от меня, потому что нелюбовь почти как убийство, и я никому не в силах была бы нанести этого удара.

Хотя ничего не решено еще окончательно, мы, наверное, едем в Париж. Я попаду в далекие края, куда тебя возили мальчиком и где воспитывались папа и дядя. Папа кланяется тебе. Шура вырос, не взял красотой, но стал большим крепким мальчиком и при упоминании о тебе всегда горько безутешно плачет. Не могу больше. Сердце надрывается от слез. Ну прощай. Дай перекрещу тебя на всю нескончаемую разлуку, испытания, неизвестность, на весь твой долгий-долгий темный путь. Ни в чем не виню, ни одного упрека, сложи жизнь свою так, как тебе хочется, только бы тебе было хорошо.

Перед отъездом с этого страшного и такого рокового для нас Урала я довольно коротко узнала Ларису Федоровну. Спасибо ей, она была безотлучно при мне, когда мне было трудно, и помогла мне при родах. Должна искренне признать, она хороший человек, но не хочу кривить душой – полная мне противоположность. Я родилась на свет, чтобы упрощать жизнь и искать правильного выхода, а она – чтобы осложнять ее и сбивать с дороги.

Прощай, надо кончать. Пришли за письмом, и пора укладываться. О Юра, Юра, милый, дорогой мой, муж мой, отец детей моих, да что же это такое? Ведь мы больше никогда, никогда не увидимся. Вот я написала эти слова, уясняешь ли ты себе их значение? Понимаешь ли ты, понимаешь ли ты? Торопят, и это точно знак, что пришли за мной, чтобы вести на казнь. Юра! Юра!»

Юрий Андреевич поднял от письма отсутствующие бесслезные глаза, никуда не устремленные, сухие от горя, опустошенные страданием. Он ничего не видел кругом, ничего не сознавал.

За окном пошел снег. Ветер нес его по воздуху вбок, все быстрее и все гуще, как бы этим все время что-то наверстывая, и Юрий Андреевич так смотрел перед собой в окно, как будто это не снег шел, а продолжалось чтение письма Тони и проносились и мелькали не сухие звездочки снега, а маленькие промежутки белой бумаги между маленькими черными буковками, белые, белые, без конца, без конца.

Юрий Андреевич непроизвольно застонал и схватился за грудь. Он почувствовал, что падает в обморок, сделал несколько ковыляющих шагов к дивану и повалился на него без сознания.

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Установилась зима. Валил снег крупными хлопьями. Юрий Андреевич пришел домой из больницы.

– Комаровский приехал, – упавшим хриплым голосом сказала вышедшая навстречу ему Лара. Они стояли в передней. У нее был потерянный вид, точно у побитой.

– Куда? К кому? Он у нас?

– Нет, конечно. Он был утром и хотел прийти вечером. Он скоро заявится. Ему надо поговорить с тобой.

– Зачем он приехал?

– Я не все поняла из его слов. Говорит, будто он тут проездом на Дальний Восток, и нарочно дал крюку и своротил к нам в Юрятин, чтобы повидаться. Главным образом ради тебя и Паши. Он много говорил о вас обоих. Он уверяет, что все мы втроем, то есть ты, Патуля и я, в смертельной опасности и что только он может спасти нас, если мы его послушаемся.

– Я уйду. Я не желаю его видеть.

Лара расплакалась, попыталась упасть перед доктором на колени и, обняв его ноги, прижаться к ним головою, но он помешал ей, насильно удержав ее.

– Останься ради меня, умоляю тебя. Я ни с какой стороны не боюсь очутиться с глазу на глаз с ним. Но это тягостно. Избавь меня от встречи с ним наедине. Кроме того, это человек практический, бывалый. Может быть, он действительно посоветует что-нибудь. Твое отвращение к нему естественно. Но прошу тебя, пересиль себя. Останься.

– Что с тобою, ангел мой? Успокойся. Что ты делаешь? Не бросайся на колени. Встань. Развеселись. Прогони преследующее тебя наваждение. Он на всю жизнь запугал тебя. Я с тобою. Если нужно, если ты мне прикажешь, я убью его.

Через полчаса наступил вечер. Стало совершенно темно. Уже с полгода дыры в полу были везде заколочены. Юрий Андреевич следил за образованием новых и вовремя забивал их. В квартире завели большого пушистого кота, проводившего время в неподвижной загадочной созерцательности. Крысы не ушли из дому, но стали осторожнее.

В ожидании Комаровского Лариса Федоровна нарезала черного пайкового хлеба и поставила на стол тарелку с несколькими вареными картофелинами. Гостя собирались принять в бывшей столовой старых хозяев, оставшейся в прежнем назначении. В ней стояли больших размеров дубовый обеденный стол и большой тяжелый буфет того же темного дуба. На столе горела касторка в пузырьке с опущенным в нее фитилем – переносная докторская светильня.

Комаровский пришел из декабрьской темноты, весь осыпанный валившим на улице снегом. Снег слоями отваливался от его шубы, шапки и калош и пластами таял, разводя на полу лужи. От налипшего снега мокрые усы и борода, которые Комаровский раньше брил, а теперь отпустил, казались шутовскими, скоморошьими. На нем была хорошо сохранившаяся пиджачная пара и полосатые брюки в складку. Перед тем как поздороваться и что-нибудь сказать, он долго расчесывал карманною гребенкой влажные примятые волосы и утирал и приглаживал носовым платком мокрые усы и брови. Потом с выражением молчаливой многозначительности одновременно протянул обе руки, левую – Ларисе Федоровне, а правую – Юрию Андреевичу.

– Будем считать, что мы знакомы, – обратился он к Юрию Андреевичу. – Я ведь так хорош был с вашим отцом – вы, наверное, знаете. На моих руках дух испустил. Все вглядываюсь в вас, ищу сходства. Нет, видимо, вы не в батюшку. Широкой натуры был человек. Порывистый, стремительный. Судя по внешности, вы скорее в матушку. Мягкая была женщина. Мечтательница.

– Лариса Федоровна просила выслушать вас. По ее словам, у вас ко мне какое-то дело. Я уступил ее просьбе. Наш разговор поневоле вынужденный. По своей охоте я не искал бы знакомства с вами, и не считаю, что мы познакомились. Поэтому ближе к делу. Что вам угодно?

– Здравствуйте, хорошие мои. Всё, решительно всё чувствую и насквозь, до конца всё понимаю. Простите за смелость, вы страшно друг к другу подходите. В высшей степени гармоническая пара.

– Должен остановить вас. Прошу не вмешиваться в вещи, вас не касающиеся. У вас не спрашивают сочувствия. Вы забываетесь.

– А вы не вспыхивайте так сразу, молодой человек. Нет, пожалуй, вы все же скорее в отца. Такой же пистолет и порох. Да, так с вашего позволения, поздравляю вас, дети мои. К сожалению, однако, вы не только по моему выражению, но и на самом деле дети, ничего не ведающие, ни о чем не задумывающиеся. Я тут только два дня и узнал больше о вас, чем вы сами подозреваете. Вы, не помышляя о том, ходите по краю пропасти. Если чем-нибудь не предотвратить опасности, дни вашей свободы, а может быть, и жизни, сочтены.

Есть некоторый коммунистический стиль. Мало кто подходит под эту мерку. Но никто так явно не нарушает этой манеры жить и думать, как вы, Юрий Андреевич. Не понимаю, зачем гусей дразнить. Вы – насмешка над этим миром, его оскорбление. Добро бы это было вашею тайной. Но тут есть влиятельные люди из Москвы. Нутро ваше им известно досконально. Вы оба страшно не по вкусу здешним жрецам Фемиды. Товарищи Антипов и Тиверзин точат зубы на Ларису Федоровну и на вас.

Вы мужчина, вы – вольный казак, или как это там называется. Сумасбродствовать, играть своею жизнью ваше священное право. Но Лариса Федоровна человек несвободный. Она мать. На руках у нее детская жизнь, судьба ребенка. Фантазировать, витать за облаками ей не положено.

Я все утро потерял на уговоры, убеждая ее отнестись серьезнее к здешней обстановке. Она не желает меня слушать. Употребите свой авторитет, повлияйте на Ларису Федоровну. Она не вправе шутить безопасностью Катеньки, не должна пренебрегать моими соображениями.

– Я никогда никого в жизни не убеждал и не неволил. В особенности близких. Лариса Федоровна вольна слушать вас или нет. Это ее дело. Кроме того, ведь я совсем не знаю, о чем речь. То, что вы называете вашими соображениями, неизвестно мне.

– Нет, вы мне все больше и больше напоминаете вашего отца. Такой же несговорчивый. Итак, перейдем к главному. Но так как это довольно сложная материя, запаситесь терпением. Прошу слушать и не перебивать.

Наверху готовятся большие перемены. Нет, нет, это у меня из самого достоверного источника, можете не сомневаться. Имеется в виду переход на более демократические рельсы, уступка общей законности, и это дело самого недалекого будущего.

Но именно вследствие этого подлежащие отмене карательные учреждения будут под конец тем более свирепствовать и тем торопливее сводить свои местные счеты. Ваше уничтожение на очереди, Юрий Андреевич. Ваше имя в списке. Говорю это не шутя, я сам видел, можете мне поверить. Подумайте о вашем спасении, а то будет поздно.

Но все это было пока предисловием. Перехожу к существу дела.

В Приморье, на Тихом океане, происходит стягивание политических сил, оставшихся верными свергнутому Временному правительству и распущенному Учредительному собранию. Съезжаются думцы, общественные деятели, наиболее видные из былых земцев, дельцы, промышленники. Добровольческие генералы сосредоточивают тут остатки своих армий.

Советская власть сквозь пальцы смотрит на возникновение Дальневосточной республики. Существование такого образования на окраине ей выгодно в качестве буфера между Красной Сибирью и внешним миром. Правительство республики будет смешанного состава. Больше половины мест из Москвы выговорили коммунистам, с тем, чтобы с их помощью, когда это будет удобно, совершить переворот и прибрать республику к рукам. Замысел совершенно прозрачный, и дело только в том, чтобы суметь воспользоваться остающимся временем.

Я когда-то до революции вел дела братьев Архаровых, Меркуловых и других торговых и банкирских домов во Владивостоке. Меня там знают. Негласный эмиссар составляющегося правительства, наполовину тайно, наполовину при официальном советском попустительстве, привез мне приглашение войти министром юстиции в Дальневосточное правительство. Я согласился и еду туда. Все это, как я только что сказал, происходит с ведома и молчаливого согласия Советской власти, однако не так откровенно, и об этом не надо шуметь.

Я могу взять вас и Ларису Федоровну с собой. Оттуда вы легко проберетесь морем к своим. Вы, конечно, уже знаете об их высылке. Громкая история, об этом говорит вся Москва. Ларисе Федоровне я обещал отвести удар, нависающий над Павлом Павловичем. Как член самостоятельного и признанного правительства я разыщу Стрельникова в Восточной Сибири и буду способствовать его переходу в нашу автономную область. Если ему не удастся бежать, я предложу, чтобы его выдали в обмен на какое-нибудь лицо, задержанное союзниками и представляющее ценность для московской центральной власти.

Лариса Федоровна с трудом следила за содержанием разговора, смысл которого часто ускользал от нее. Но при последних словах Комаровского, касавшихся безопасности доктора и Стрельникова, она вышла из состояния задумчивой непричастности, насторожилась и, чуть-чуть покраснев, вставила:

– Ты понимаешь, Юрочка, как эти затеи важны в отношении тебя и Паши?

– Ты слишком доверчива, мой дружок. Нельзя едва задуманное принимать за совершившееся. Я не говорю, что Виктор Ипполитович сознательно нас водит за нос. Но ведь все это вилами на воде писано! А теперь, Виктор Ипполитович, несколько слов от себя. Благодарю вас за внимание к моей судьбе, но неужели вы думаете, что я дам вам устраивать ее? Что же касается вашей заботы о Стрельникове, Ларе следует об этом подумать.

– К чему клонится вопрос? Ехать ли нам с ним, как он предлагает, или нет. Ты прекрасно знаешь, что без тебя я не поеду.

Комаровский часто прикладывался к разведенному спирту, который принес из амбулатории и поставил на стол Юрий Андреевич, жевал картошку и постепенно хмелел.

Было уже поздно. Освобождаемый временами от нагара фитилек светильни с треском разгорался, ярко освещая комнату. Потом все снова погружалось во мрак. Хозяевам хотелось спать и надо было поговорить наедине. А Комаровский все не уходил. Его присутствие томило, как давил вид тяжелого дубового буфета и как угнетала ледяная декабрьская темнота за окном.

Он смотрел не на них, а куда-то поверх их голов, уставив пьяные округлившиеся глаза в эту далекую точку, и сонным заплетающимся языком молол и молол что-то нескончаемо скучное все про одно и то же. Его коньком был теперь Дальний Восток. Об этом он и жевал свою жвачку, развивая Ларе и доктору свои соображения о политическом значении Монголии.

Юрий Андреевич и Лариса Федоровна не уследили, в каком месте разговора он на эту Монголию напал. То, что они прозевали, как он к ней перескочил, увеличивало докучность чуждой посторонней темы.

Комаровский говорил:

– Сибирь, эта поистине Новая Америка, как ее называют, таит в себе богатейшие возможности. Это колыбель великого русского будущего, залог нашей демократизации, процветания, политического оздоровления. Еще более чревато манящими возможностями будущее Монголии, внешней Монголии, нашей великой дальневосточной соседки. Что вы о ней знаете? Вы не стыдитесь зевать и без внимания хлопаете глазами, а между тем это поверхность в полтора миллиона квадратных верст, неизведанные ископаемые, страна в состоянии доисторической девственности, к которой тянутся жадные руки Китая, Японии и Америки в ущерб нашим русским интересам, признаваемым всеми соперниками, при любом разделе сфер влияния в этом далеком уголке земного шара.

Китай извлекает пользу из феодально-теократической отсталости Монголии, влияя на ее лам и хутухт. Япония опирается на тамошних князей-крепостников, по-монгольски – хошунов. Красная коммунистическая Россия находит союзника в лице хамджилса, иначе говоря, революционной ассоциации восставших пастухов Монголии. Что касается меня, я хотел бы видеть Монголию действительно благоденствующею, под управлением свободно избранного хурултая. Лично нас должно занимать следующее. Шаг через монгольскую границу, и мир у ваших ног, и вы – вольная птица.

Многословные умствования на назойливую, никакого отношения к ним не имеющую тему раздражали Ларису Федоровну. Доведенная скукой затянувшегося посещения до изнеможения, она решительно протянула Комаровскому руку для прощания и без обиняков, с нескрываемой неприязнью, сказала:

– Поздно. Вам пора уходить. Я хочу спать.

– Надеюсь, вы не будете так негостеприимны и не выставите меня за дверь в такой час. Я не уверен, найду ли дорогу ночью в чужом неосвещенном городе.

– Надо было раньше об этом думать и не засиживаться. Никто вас не удерживал.

– О, зачем вы говорите со мною так резко? Вы даже не спросили, располагаю ли я тут каким-нибудь пристанищем.

– Решительно неинтересно. Авось себя в обиду не дадите. Если же вы напрашиваетесь на ночевку, то в общей комнате, где мы спим вместе с Катенькой, я вас не положу. А в остальных с крысами не будет сладу.

– Я не боюсь их.

– Что с тобою, ангел мой? Которую уже ночь ты не спишь, не дотрагиваешься за столом до пищи, весь день ходишь как шальная. И все думаешь, думаешь. Что преследует тебя? Нельзя давать такой воли тревожным мыслям.

– Опять был из больницы сторож Изот. У него тут в доме шуры-муры с прачкою. Вот он мимоходом и завернул, утешил. Страшный, говорит, секрет. Не миновать твоему темной. Так и ждите, не сегодня-завтра упекут. А следом и тебя, горемычную. Откуда, говорю, Изот, ты это взял? Уж положись, будь покойна, говорит. Из полкана сказывали. Под полканом, как ты, может быть, догадываешься, надо в его парафразе понимать исполком.

Лариса Федоровна и доктор рассмеялись.

– Он совершенно прав. Опасность назрела и уже у порога. Надо немедленно исчезнуть. Вопрос только в том, куда именно. Пытаться уехать в Москву нечего и думать. Это слишком сложные сборы, и они привлекут внимание. А надо шито-крыто, чтобы никто ничего не увидел. Знаешь что, моя радость? Пожалуй, воспользуемся твоей мыслью. На какое-то время нам надо провалиться сквозь землю. Пускай этим местом будет Варыкино. Уедем туда недели на две, на месяц.

– Спасибо, родной, спасибо. О как я рада. Я понимаю, как все в тебе должно быть против этого решения. Но речь ведь не о вашем доме. Жизнь в нем была бы для тебя действительно немыслима. Вид опустелых комнат, укоры, сравнения. Разве я не понимаю? Строить счастье на чужом страдании, топтать то, что душе дорого и свято. Я никогда не приняла бы от тебя такой жертвы. Но дело не в этом. Ваш дом в таком разрушении, что едва ли можно было бы привести комнаты в жилое состояние. Я скорее имела в виду покинутое микулицынское жилище.

– Все это правда. Спасибо за чуткость. Но погоди минуту. Я все время хочу спросить и все забываю. Где Комаровский? Он еще тут или уже уехал? С моей ссоры с ним и после того, как я спустил его с лестницы, я больше ничего о нем не слышал.

– Я тоже ничего не знаю. А бог с ним. На что он тебе?

– Я все больше прихожу к мысли, что нам по-разному надо было отнестись к его предложению. Мы не в одинаковом положении. На твоем попечении дочь. Даже если бы ты хотела разделить мою гибель, ты не вправе себе это позволить.

Но перейдем к Варыкину. Разумеется, забираться в эту одичалую глушь суровой зимой без запасов, без сил, без надежд – безумие из безумий. Но давай и безумствовать, сердце мое, если ничего, кроме безумства, нам не осталось. Унизимся еще раз. Выклянчим у Анфима лошадь. Попросим у него, или даже не у него, а у состоящих под его начальством спекулянтов, муки и картошки в некий, никакою верою не оправдываемый долг. Уговорим его не сразу, не тотчас возмещать своим приездом оказанное нам благодеяние, а приехать только к концу, когда лошадь понадобится ему обратно. Побудем немного одни. Поедем, сердце мое. Сведем и спалим в неделю лесной косяк, которого хватило бы на целый год более совестливого хозяйничанья.

И еще и еще раз. Прости меня за прорывающееся в моих словах смятение. Как бы мне хотелось говорить с тобой без этого дурацкого пафоса! Но ведь у нас действительно нет выбора. Называй ее как хочешь, гибель действительно стучится в наши двери. Только считанные дни в нашем распоряжении. Воспользуемся же ими по-своему. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные тайные слова, великие и тихие, как название азиатского океана. Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный, запретный мой ангел, под небом войн и восстаний, ты когда-то под мирным небом детства так же поднялась у ее начала.

Ты тогда ночью, гимназисткой последних классов в форме кофейного цвета, в полутьме за номерной перегородкой, была совершенно тою же, как сейчас, и так же ошеломляюще хороша.

Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор растеклись по всему моему существованию и стали ключом проникновения во все остальное на свете благодаря тебе.

Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимою женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Я весь наполнился блуждающими слезами, весь внутренне сверкал и плакал. Мне было до смерти жалко себя, мальчика, и еще более жалко тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и спрашивало: если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством, внушать любовь.

Вот наконец я это высказал. От этого можно с ума сойти. И я весь в этом.

Лариса Федоровна лежала на краю кровати, одетая и недомогающая. Она свернулась калачиком и накрылась платком. Юрий Андреевич сидел на стуле рядом и говорил тихо, с большими перерывами. Иногда Лариса Федоровна приподнималась на локте, подпирала подбородок ладонью и, разинув рот, смотрела на Юрия Андреевича. Иногда прижималась к его плечу и, не замечая своих слез, плакала тихо и блаженно. Наконец она потянулась к нему, перевесившись за борт кровати, и радостно прошептала:

– Юрочка! Юрочка! Какой ты умный. Ты все знаешь, обо всем догадываешься. Юрочка, ты моя крепость и прибежище и утверждение, да простит Господь мое кощунство. О как я счастлива! Едем, едем, дорогой мой. Там на месте я скажу тебе, что меня беспокоит.

Он решил, что она намекает на свои предположения о беременности, вероятно, мнимой, и сказал:

Они выехали из города утром серого зимнего дня. День был будничный. Люди шли по улицам по своим делам. Часто попадались знакомые. На бугристых перекрестках, у старых водоразборных будок вереницами стояли бесколодезные жительницы с отставленными в сторону ведрами и коромыслами, дожидаясь очереди за водою. Доктор сдерживал рвавшуюся вперед самдевятовскую Савраску, желтовато-дымчатую курчавую вятку, которою он правил, осторожно объезжая толпившихся хозяек. Разогнавшиеся сани скатывались боком с горбатой, заплесканной водою и обледенелой мостовой и наезжали на тротуары, стукаясь санными отводами о фонари и тумбы.

На всем скаку нагнали шедшего по улице Самдевятова, пролетели мимо и не оглянулись, чтобы удостовериться, узнал ли он их и свою лошадь и не кричит ли чего-нибудь вдогонку. В другом месте таким же образом, не здороваясь, обогнали Комаровского, попутно установив, что он еще в Юрятине.

Глафира Тунцова прокричала через всю улицу с противоположного тротуара:

– А говорили, вы вчера уехали. Вот и верь после этого людям. За картошкой? – И, выразив рукою, что она не слышит ответа, она помахала ею вслед напутственно.

Ради Симы попробовали задержаться на горке, в неудобном месте, где трудно было остановиться. Лошадь и без того все время приходилось осаживать, туго натягивая вожжи. Сима сверху донизу была обмотана двумя или тремя платками, придававшими окоченелость круглого полена ее фигуре. Прямыми негнущимися шагами она подошла к саням на середину мостовой и простилась, пожелав им счастливо доехать.

– Когда воротитесь, надо будет поговорить, Юрий Андреевич.

Наконец выехали из города. Хотя Юрий Андреевич, бывало, ездил по этой дороге зимою, он преимущественно помнил ее в летнем виде и теперь не узнавал.

Мешки с провизией и остальную кладь засунули глубоко в сено, к переду саней, под головки, и там надежно приторочили. Юрий Андреевич правил, либо стоя на коленях на дне развалистых пошевней, по местному – кошовки, либо сидя боком на ребре кузова и свесив ноги в самдевятовских валенках наружу.